Некрасов печальник горя народного
Андрей Синявский. ВЕСЕЛОЕ РЕМЕСЛО
Кто-то решил, что наука должна быть непременно скучной. Вероятно, для того, чтобы ее больше уважали. Скучное – значит, солидное, авторитетное предприятие. Можно вложить капитал. Скоро на земле места не останется посреди возведенных до неба серьезных мусорных куч.
А ведь когда-то сама наука почиталась добрым искусством и все на свете было интересным. Летали русалки. Плескались ангелы. Химия именовалась алхимией. Астрономия – астрологией. Психология – хиромантией. История вдохновлялась Музой из хоровода Аполлона и вмещала авантюрный роман.
А ныне что? Воспроизводство воспроизводства?
Последний приют – филология. Казалось бы: любовь к слову. И вообще, любовь. Вольный воздух. Ничего принудительного. Множество затей и фантазий. Так и тут наука. Понаставили цифры (0,1; 0,2; 0,3 и т. д.), понатыкали сноски, снабдили, ради научности, аппаратом непонятных абстракций, сквозь который не продраться («вермекулит», «груббер», «локсодрома», «парабиоз», «ультрарапид»), переписали все это заведомо неудобоваримым языком,– и вот вам, вместо поэзии, очередная пилорама по изготовлению бесчисленных книг.
Уже в начале столетия досужие букинисты задумывались: «Иной раз дивишься – неужто у человечества на все книги мозгов хватает? Мозгов столько нет, сколь книг!» – «Ничего,– возражают им наши бодрые современники,– скоро читать и производить книги будут одни компьютеры. А людям достанется вывозить продукцию на склады и на свалки!»
На этом индустриальном фоне, в виде оппозиции, в опровержение мрачной утопии, и возникла, мне представляется, книга Петра Вайля и Александра Гениса – «Родная речь». Название звучит архаически. Почти по-деревенски. Детством попахивает. Сеном. Сельской школой. Ее весело и занятно читать, как и подобает ребенку. Не учебник, а приглашение к чтению, к дивертисменту. Не восславить предлагается прославленную русскую классику, а заглянуть в нее хотя бы одним глазком и тогда уже полюбить. Заботы «Родной речи» экологического свойства и направлены на спасение книги, на оздоровление самой природы чтения. Основная задача формулируется так: «Книгу изучали и – как часто бывает в таких случаях – практически перестали читать». Педагогика для взрослых, в высшей степени, между прочим, начитанных и образованных лиц.
«Родную речь», журчащую, как ручей, сопровождает неназойливая, необременительная ученость. Она предполагает, что чтение – это сотворчество. У всякого – свое. В ней масса допусков. Свобода трактовок. Пускай наши авторы в изящной словесности собаку съели и выдают на каждом шагу вполне оригинальные повелительные решения, наше дело, внушают они, не повиноваться, а любую идею подхватывать на лету и продолжать, иногда, быть может, в другую сторону. Русская литература явлена здесь в образе морского простора, где каждый писатель сам себе капитан, где паруса и канаты протянуты от «Бедной Лизы» Карамзина к нашим бедным «деревенщикам», от повести «Москва – Петушки» к «Путешествию из Петербурга в Москву».
Читая эту книгу, мы видим, что вечные и, действительно, незыблемые ценности не стоят на месте, приколотые, как экспонаты, по научным рубрикам. Они – перемещаются в литературном ряду и в читательском сознании и, случается, входят в состав позднейших проблематичных свершений. Куда они поплывут, как повернутся завтра, никто не знает. В непредсказуемости искусства – его главная сила. Это вам не учебный процесс, не прогресс.
«Родная речь» Вайля и Гениса – это обновление речи, побуждающее читателя, да будь он семи пядей во лбу, заново перечесть всю школьную литературу. Прием этот, известный издревле, называется – остранением.
Чтобы им воспользоваться, нужно не так уж много, всего лишь одно усилие: посмотреть на действительность и на произведения искусства непредвзятым взглядом. Как если бы вы их читали впервые. И вы увидите: за каждым классиком бьется живая, только что открытая мысль. В нее хочется играть.
Источник
Размышления у парадного подъезда
Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
Записав свое имя и званье,
Разъезжаются гости домой,
Так глубоко довольны собой,
Что подумаешь — в том их призванье!
А в обычные дни этот пышный подъезд
Осаждают убогие лица:
Прожектеры, искатели мест,
И преклонный старик, и вдовица.
От него и к нему то и знай по утрам
Всё курьеры с бумагами скачут.
Возвращаясь, иной напевает «трам-трам»,
А иные просители плачут.
Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Показался швейцар. «Допусти», — говорят
С выраженьем надежды и муки.
Он гостей оглядел: некрасивы на взгляд!
Загорелые лица и руки,
Армячишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых
(Знать, брели-то долгонько они
Из каких-нибудь дальних губерний).
Кто-то крикнул швейцару: «Гони!
Наш не любит оборванной черни!»
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его бог!»,
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами…
А владелец роскошных палат
Еще сном был глубоким объят…
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною,
Волокитство, обжорство, игру,
Пробудись! Есть еще наслаждение:
Вороти их! в тебе их спасение!
Но счастливые глухи к добру…
Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.
Что тебе эта скорбь вопиющая,
Что тебе этот бедный народ?
Вечным праздником быстро бегущая
Жизнь очнуться тебе не дает.
И к чему? Щелкоперов забавою
Ты народное благо зовешь;
Без него проживешь ты со славою
И со славой умрешь!
Безмятежней аркадской идиллии
Закатятся преклонные дни:
Под пленительным небом Сицилии,
В благовонной древесной тени,
Созерцая, как солнце пурпурное
Погружается в море лазурное,
Полосами его золотя, —
Убаюканный ласковым пением
Средиземной волны, — как дитя
Ты уснешь, окружен попечением
Дорогой и любимой семьи
(Ждущей смерти твоей с нетерпением);
Привезут к нам останки твои,
Чтоб почтить похоронною тризною,
И сойдешь ты в могилу… герой,
Втихомолку проклятый отчизною,
Возвеличенный громкой хвалой.
Впрочем, что ж мы такую особу
Беспокоим для мелких людей?
Не на них ли нам выместить злобу? —
Безопасней… Еще веселей
В чем-нибудь приискать утешенье…
Не беда, что потерпит мужик;
Так ведущее нас провиденье
Указало… да он же привык!
За заставой, в харчевне убогой
Всё пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь дорогой,
И застонут… Родная земля!
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат.
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется —
То бурлаки идут бечевой.
Волга! Волга. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля, —
Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил.
Источник
Печальник горя народного
К 175-летию со дня рождения Г.И. Успенского (1843–1902)
«Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни. ».
Сергей Есенин.
Русский писатель Глеб Успенский жил и писал в пореформенной России. В 1861 году было отменено крепостное право и крестьяне обрели свободу, однако право наделять их землёй осталось за помещиками. Неохотно отпуская селян из своих усадеб, они всячески завышали стоимость крестьянских наделов. Выкупить их можно было только за большие деньги, а откуда им взяться у подневольного человека? Для такого остаться без своего кровного надела было равносильно смертельному приговору.
На процессе «193-х» (15 ноября 1877 года) революционер-народник Ипполит Мышкин, обвиняя царизм в преступлениях против собственного народа, сказал, что «. народ доведен до крайней бедности, до страшного голода, и вовсе не нужно обладать крайним радикализмом, чтобы усумниться в хороших качествах этой реформы для массы освобожденных крестьян».
Юридически став свободными, но лишившись земли, крестьяне вынуждены были уходить в город на заработки. Для многих городская жизнь оказалась мачехой, здесь их никто не ждал, «вольные хлеба» доставались тяжким, непосильным трудом.
Рассказы Глеба Успенского о беспросветной жизни крестьян и простых мастеровых людей в городе. Ужасающая нищета, бескультурье, просевшие, покосившиеся лачуги, в их окна смотрит «улица с измазанными грязью свиньями». Свинцовая грязь в отношениях. Всё в мире подвержено изменению, постоянны «только неудачи, несчастия и горе» простых людей. Уже родившись, человек обречён на горькое существование.
Гнетущее чувство охватывает с первой страницы знаменитого очерка Глеба Успенского «Нравы Растеряевой улицы». «Принадлежа к числу захолустий, она (улица — В.Т.) обладает и всеми особенностями местностей такого рода, то есть множеством всего покосившегося, полуразвалившегося или развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками «караул!», и всеобщая бедность, в мамаевом плену у которой с незапамятных времен томится убогая сторона».
Разве могут в «мамаевом плену» ужасающей грязи и нищеты, духовной скудости и убожества чувств рождаться счастливые люди? Не от лучшей жизни совершали теракты, шли в ссылку и на виселицу народники. Для них рассказы Глеба Успенского были откровением, они обжигали своей непричёсанной правдой и звали к решительным действиям.
Творчество Глеба Успенского оказало большое влияние на современников, о нём высоко отзывались уже признанные мастера слова: Владимир Короленко, Иван Тургенев, Михаил Салтыков-Щедрин. К нему тянулись начинающие свой литературный путь Горький и Серафимович. Сергею Есенину принадлежат строчки: «Для того чтобы познать народ, не нужно было ходить в деревню. Успенский видел его и на Растеряевой улице. Он показал его не с одной стороны, а со всех. И смеялся Успенский не так, как фальшивые народники — над внешностью, а над сердцем своей правдивой душой, горьким словом Гоголя».
Не всем горькое слово Глеба Успенского было понятно, но книги писателя-реалиста, рассказывающего о трущобах и захолустьях российской глубинки, вызывали чувство сострадания к нелепой народной жизни. Его книги, словно набат, будили совесть всех честных людей России, призывали встать на защиту обездоленных и угнетённых.
Начало литературной деятельности Глеба Успенского припало на время, когда «даже малейших определенных взглядов на общество, на народ, на цели русской интеллигенции ни у кого решительно не было». Так написал он в своей автобиографии. Он сочувствовал русскому народу, считал его погрязшим в духовном убожестве. Такие убогие люди в стремлении найти своё место под солнцем — пусть даже самое невзрачное, готовы на всякую гадость. И он клеймил позором такую жизнь, рассказывая о ней в своих очерках.
Отвратительных персонажей в его рассказах много. Как проживающий на Растеряевой улице рассудительный мастер токарных дел Прохор Порфирыч, намерения которого «были не совсем чисты». Смекнувший своим трезвым умом (не пил, окаянный!), что «своего брата, рабочего человека» надобно поощрять на запой и пьяное дебоширство, чтобы потом под такое «полоумство» тянуть из пропившегося бедолаги последние гроши.
Страстный обличитель пороков народной жизни бросал тень на существующие в царской России порядки. Ведь именно они доводили человека до непотребства. Царская охранка зорко следила за каждым шагом Глеба Успенского, он это знал, но не мог поступать иначе. Жить не по совести для него, восприимчивого к чужой беде, было тяжким грехом. Тонкий знаток человеческих душ, он глубоко чувствовал несправедливость, сострадание было мерилом его души. Однажды, возвращаясь домой из гимназии (это было в Чернигове), юный Глеб увидел у церкви нищих в лохмотьях, в язвах и ранах. Сняв с себя рубашку, он порвал её на лоскуты и стал перевязывать несчастных.
Такая чувствительность к сторонней беде заставляла всегда переживать, свои семейные заботы тоже не давали покоя. Зарабатывал Глеб Успенский только литературным трудом, а нужно было содержать большую семью, денег постоянно не хватало. В мае 1891 года в письме к народовольцу С.Н Кривенко он сетует на свои финансовые трудности и просит, чтобы тот посодействовал ему занять денег у некоего Мишеля. По письмом подпись: «Отощавший литератор Г. Успенский».
Занимать приходилось часто, такая вечная жизнь «в долг» его беспокоила и обременяла, заставляла переживать за детей, а у него было два мальчика и три девочки. Вечная забота, чтобы они не бедствовали и получили приличное образование, довела Глеба Успенского до нервного истощения, у него развилось тяжёлое душевное заболевание. Болезнь привела его в психиатрическую больницу.
На похоронах Глеба Успенского присутствовало много людей, они прощались с большим русским писателем — «печальником народного горя». Так сказал Достоевский о Некрасове, но эти слова вполне справедливы, когда заходит речь об Успенском. Он переживал за свой народ и искренне желал, чтобы русские люди подняли свой голос в защиту своих прав, за своё счастливое будущее.
***
В юные свои годы Глеб Успенский несколько лет жил в Чернигове. Сюда перевели по службе его отца. Об этом периоде жизни гимназиста Успенского скупо сказано в его многочисленных биографиях. В них можно встретить только общие фразы, что в домашней библиотеке читал книги, знакомился с появлявшимися в Чернигове передовыми журналами. В гимназии стал активным участником гимназического журнала «Молодые побеги». Восполнил этот пробел черниговский краевед Иосиф Давыдов.
В детские годы Иосиф Давыдов ходил в литературный кружок при черниговском Дворце пионеров. Там заинтересовался творчеством Глеба Успенского. После школы поступил во 2-е Ленинградское артиллерийское училище. Воевал в Великую Отечественную войну. После войны окончил Ленинградский институт культуры имени Н.К. Крупской, работал ответственным секретарём Черниговской областной организации «Украинское общество охраны памятников истории и культуры», заместителем директора по научной работе Черниговского литературно-мемориального музея М.М. Коцюбинского.
И вот в это время продолжил своё юношеское увлечение Успенским. Стал серьёзно изучать его творчество, посылал запросы в центральные и областные архивы России и Украины, побывал в фонде Успенского в Пушкинском доме (ИРЛИ) в Ленинграде, в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР (ЦГАЛИ) в Москве. В столице пытался отыскать улицу Большая Лубянка, где в мае 1891 в гостинице Пале-Рояль остановился Глеб Успенский. Желал соприкоснуться с миром, в котором жил писатель, однако гостиницы не нашёл. Слишком много лет прошло с того времени, и Москва выглядела уже совсем иной.
Иосиф Давыдов «нарыл» много интересного материала. И не только о черниговском периоде жизни Глеба Успенского. А потом написал книгу «Сорок пять дней и вся жизнь. ». Это довольно интересное и уникальное исследование. Мне уже приходилось пользоваться сведениями из этой книги. Кто интересуется, может почитать статью 2013 года в «Камертоне»:
А почему книга так называется? Глеб Успенский приехал в Москву 21 мая 1891 года, а 27 мая выехал в Брест-Литовск, об этом доложил в департамент полиции московский обер-полицеймейстер генерал-майор Юрковский. А вернулся в Москву только 11 июля. По полицейскому недосмотру (или по «злому умыслу» Успенского?) целых 45 дней писатель оказался без присмотра. А это ведь не маленький мальчик, а неблагонадёжный для властей человек. Тут хоть караул кричи!
Как написал Давыдов, «многолетний поиск позволил прочитать эту страницу жизни писателя». И не только прочитать, а уточнить некоторые спорные факты, касающиеся литературной деятельности Глеба Успенского. Вот пример. В 1984 году в издании «Пам’ятники України» была напечатана статья С. Кота, в ней утверждалось, что на выпускном вечере в черниговской гимназии Успенский прочитал своё первое стихотворение «К друзьям». Оказалось, что это в корне неверно. Стихотворение прочитал первоклассник Иван Успенский в 1848 году. К Глебу Успенскому никакого отношения он не имеет. Давыдов раскопал это факт в работе М.Т. Тутолмина «Столетие Черниговской гимназии 1805-1905», изданной в 1906 году.
Учась в черниговской гимназии, Глеб Успенский читал не только книги в домашней библиотеке своего отца. Он стал заядлым читателем библиотеки Кранца. В центре города Марк Кранц открыл свой книжный магазин с библиотекой, сюда приходили черниговские интеллигенты, стекались на гостеприимный библиотечный «огонёк» гимназисты. Здесь часто бывал преподаватель гимназии, баснописец и редактор газеты «Черниговский листок» Леонид Глибов. Именно в библиотеке Кранца окрепли либеральные взгляды гимназиста Глеба Успенского, здесь он загорелся желанием стать литератором. И такой интересный факт из юной жизни Глеба Успенского, оказывается, он сам, по своей инициативе, записался в гимназический хор и пел в нём с большим удовольствием.
Много интересного в книге «Сорок пять дней и вся жизнь. » черниговского краеведа Иосифа Давыдова. В эти 45 дней, доставивших так много хлопот соглядатаям, когда Глеб Успенский исчез из поля зрения полиции, он побывал с сыном Александром в гостях у своего младшего брата Якова в Батурине. Городок после известных событий, связанных с предательством Мазепы, был в запустении. Только разрушающийся дворец графа Кирилла Разумовского и руины дома генерального писаря Войска Запорожского Василия Кочубея напоминали о былом величии гетманской столицы.
Яков Успенский заведовал лесным хозяйством в Батуринском лесничестве. Жил бобылём, а все свои деньги тратил на книги, оказывал помощь многочисленным родственникам и нуждающимся. Занимался охраной природы: садил лес на пустынных песчаных почвах по берегам реки Сейм, озеленил Батурин и Бровары, новый бульвар в Чернигове. Своей природоохранной деятельностью он запомнился всем близко знавшим его людям.
Глеб Успенский любил своего брата. «Яков Иванович просто прелесть! Такая добрая душа и умница, большой умница!», писал он своей жене из Батурина. Отдыхал он у брата почти три недели и чувствовал себя спокойно. Однако печальные думы не оставляли. Тяжёлая болезнь наваливалась и давала о себе знать. Спасала только работа, она помогала отвлечься от грустных мыслей, давала возможность чувствовать себя нужным людям.
В Батурине Глеб Успенский прочитал рассказ «Бегство в Америку» молодого писателя Александра Серафимовича Попова, в будущем признанного советского писателя Серафимовича (1863-1949). Рассказ о нелёгкой жизни поморов архангельской губернии ему понравился, в письме к редактору «Русской мысли» Гольцеву он написал, что «Бегство в Америку» «непременно следует напечатать», а сам писатель — «даровитейший молодой человек».
Глеб Успенский на протяжении всей своей литературной деятельности вёл большую переписку, активной его корреспонденткой была Христина Даниловна Алчевская (1843-1920). Родилась она в местечке Борзна Черниговской губернии. Этот городок известен в украинской истории. Здесь родился славный казак, белоцерковский полковник Семён Палий — недруг Ивана Мазепы. В Борзне не раз бывал Тарас Шевченко, в местной церкви с ним прощались борзнянцы, когда прах поэта везли из Петербурга в Канев. Там на высоком днепровском берегу нашёл он своё последнее пристанище.
А писательница Христина Алчевская стала известным педагогом в России. Она открыла первую воскресную школу в Харькове, стала инициатором библиографического справочника «Что читать народу?». Глеб Успенский воспринял эту книгу с восторгом, в письме к Алчевской рекомендовал продолжить её издание. Второй том вышел в 1889 году, а третий — в 1906, но его Успенский уже не мог прочитать.
***
Классик украинской литературы Михаил Коцюбинский (1864-1913), долгие годы живший в Чернигове (здесь он и похоронен), любил читать Успенского и говорил, что «это один из любимых моих московских авторов».
А вот может ли так сказать о русском писателе нынешнее поколение украинцев? Вряд ли, они его совсем не знают, в школе его творчество не изучают. В Чернигове на здании бывшей гимназии (теперь это исторический музей) снята памятная доска, напоминающая о Глебе Успенском. Нет уже в городе и улицы его имени. Правда, осталась мемориальная табличка на доме, в котором он жил. На ней написано, что это «будинок, у якому з 1856 по 1861 рр. жив письменник Г.І Успенський». Слово «русский» опущено. Сначала это вызвало у меня неприятие, а потом подумалось, что, может быть, так и к лучшему. Иначе уже бы давно её сорвали противники всего русского на Украине.
Источник
Некрасов печальник горя народного
В стихотворении «О Муза! я у двери гроба. » умирающий Некрасов писал:
Не русский – взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
«Ты любишь несчастного, русский народ! Страдания нас породнили», – скажет в конце своего подвижнического, крестного пути в Сибирь некрасовская героиня, княгиня Волконская. Среди русских поэтов и писателей Некрасов наиболее глубоко почувствовал и выразил одухотворенную красоту страдания, его очищающую и просветляющую человека высоту.
В скорбный день кончины Некрасова Достоевский, писатель из чуждого вроде бы стана, не мог уже работать, а взял с полки все три тома его поэзии, стал читать и… просидел всю ночь. «В эту ночь, – говорил Достоевский, – я буквально в первый раз дал себе отчет, как много Некрасов-поэт занимал места в моей жизни… Мне дорого, очень дорого, что он „печальник народного горя“ и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще дороже для меня в нем то, что в великие, мучительные и восторженные моменты своей жизни он, несмотря на все противоположные влияния и даже на собственные убеждения свои, преклонялся перед народной правдой всем существом своим, о чем и засвидетельствовал в лучших своих изданиях… Он болел о страданиях его всей душой, но видел в нем не один лишь униженный рабством образ, но мог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его, и даже частию уверовать в будущее назначение его».
Некрасов – поэт сокровенных основ отечественной духовности. Первые наши святые, князья Борис и Глеб, канонизированы в лике праведников, претерпевших незаслуженные смертные муки от рук их коварного старшего брата Святополка. Страстотерпцы наиболее ярко представляют идеал нашей святости. У Некрасова высшей добродетелью отличается в народе тот, «кто все терпит во имя Христа». Вместе с народом русским Некрасов очень рано понял и глубоко почувствовал, что на этой земле веселие и радость – залетные гости, а скорби и труды – неизменные спутники. Некрасов знал и глубоко ценил тернистые пути, видел в них источник высокой духовности, залог человеческого спасения: «В рабстве спасенное Сердце свободное – Золото, золото, Сердце народное!»
Достоевский тонко почувствовал трепетный нерв, бьющийся в глубине поэтического сердца Некрасова. Радость и красота его поэзии в художественной правде вечных христианских истин: не пострадавший – не спасется, не претерпевший скорбей и печалей – не обретет мира в душе. Любовь к страданию и состраданию, вера в спасительную силу этих божественных даров в душе смертного человека являются идеалом, к вершинам которого устремлены творческие порывы национального поэта. «Прочтите эти страдальческие песни сами, – взывал Достоевский. – И пусть оживет наш любимый, страстный поэт. Страстный к страданию поэт!»
Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября (10 декабря по новому стилю) 1821 года на Украине в городке Немиров, где служил его отец, человек трудной, драматической судьбы. В возрасте пяти лет Алексей Сергеевич потерял мать, а в 12 лет лишился и отца, оказавшись круглым сиротою. Тогда-то опекун и определил его в Кострому, в Тамбовский полк, отправлявшийся в прусские пределы. В 15 лет отец Некрасова уже понюхал пороху и получил первый офицерский чин. В 23 года он стал штабс-капитаном, в 26 лет – капитаном, а в 1823 году вышел в отставку «за нездоровьем» с мундиром майора. Суровая жизненная школа наложила свою печать на характер Алексея Сергеевича: это был человек крутого нрава, деспотичный и скуповатый, гордый и самоуверенный.
В 1817 году он женился на Елене Андреевне Закревской, девушке из небогатой дворянской семьи. Отец ее, Андрей Семенович Закревский, был украинцем православного вероисповедания. Он служил секретарем в Брацлавском городовом магистрате, а потом – капитан-исправником в Брацлавском уезде. Скопив небольшое состояние, он женился на дочери православного священника и приобрел в собственность местечко Юзвин с шестью приписанными к нему деревнями в Каменец-Подольской губернии. Дочери своей, Елене Андреевне, он дал хорошее образование в частном пансионе благородных девиц в Виннице: она читала и писала по-польски, увлекалась литературой.
По выходе в отставку Алексей Сергеевич с супругой и детьми жили некоторое время в усадьбе Закревских, хотя уже в декабре 1821 года произошел раздел ярославских владений между братьями и сестрами Некрасовыми, по которому отец поэта получил в наследство шесть деревенек с 63 душами крепостных крестьян да сверх того, как человек семейный, «господский дом, состоящий в сельце Грешневе, с принадлежащими к оному всяким строением, с садом и прудом». Отъезд Некрасовых в ярославское имение состоялся лишь осенью 1826 года и был связан, по всей вероятности, с особыми обстоятельствами. До выхода в отставку Алексей Сергеевич был бригадным адъютантом в воинском подразделении 18-й пехотной дивизии, входившей в состав 2-й армии, штаб-квартира которой располагалась в 30 верстах от Немирова, в г. Тульчине. Здесь в 1821–1826 годах размещалась центральная управа Южного общества декабристов, возглавляемая Пестелем.
Хотя отец Некрасова не был посвящен в тайны декабристского заговора, по долгу службы он был знаком с многими заговорщиками. Когда начались аресты и было объявлено следствие, Алексей Сергеевич, опасаясь за себя и судьбу семейства, счел разумным покинуть места своей недавней службы и уехать на жительство в родовую усадьбу Грешнево Ярославской губернии. К этому времени Николаю Некрасову шел пятый год. А в феврале 1827 года по Ярославско-Костромскому тракту, рядом с усадебным домом Некрасовых в Грешневе, провезли в Сибирь декабристов.
В набросках к своей автобиографии Некрасов отмечал: «Сельцо Грешнево стоит на низовой Ярославско-Костромской дороге, называемой Сибиркой, она же и Владимирка; барский дом выходит на самую дорогу, и все, что по ней шло и ехало, было ведомо, начиная с почтовых троек и кончая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства». Если не конкретные жизненные впечатления, то, во всяком случае, разговоры взрослых об этих драматических событиях могли остаться в цепкой памяти поэта и сыграть свою роль в его обращении к декабристской теме.
Грешневская дорога явилась для Некрасова первым и едва ли не главным «университетом», широким окном в большой всероссийский мир, началом познания многошумной и беспокойной народной России:
У нас же дорога большая была:
Рабочего звания люди сновали
По ней без числа.
Копатель канав – вологжанин,
Лудильщик, портной, шерстобит,
А то в монастырь горожанин
Под праздник молиться катит.
Под наши густые, старинные вязы
На отдых тянуло усталых людей.
Ребята обступят: начнутся рассказы
Про Киев, про турку, про чудных зверей…
Случалось, тут целые дни пролетали —
Что новый прохожий, то новый рассказ…
Ярославско-Костромской край, колыбель народного поэта, наш национальный драматург А. Н. Островский называл «самой бойкой, самой промышленной местностью Великороссии»: «С Переяславля начинается Меря, земля, обильная горами и водами, и народ, и рослый, и красивый, и умный, и откровенный, и обязательный, и вольный ум, и душа нараспашку. Это земляки мои возлюбленные, с которыми я, кажется, сойдусь хорошо. Здесь уже не увидишь маленького согнутого мужика или бабу в костюме совы, которая поминутно кланяется и приговаривает: „а батюшка, а батюшка…“… Каждый пригорок, каждая сосна, каждый изгиб речки – очаровательны, каждая мужицкая физиономия значительна (я пошлых не встречал еще), и все это ждет кисти, ждет жизни от творческого духа. Здесь все вопиет о воспроизведении…»
На широкой дороге, проходившей мимо окон усадьбы, еще мальчиком встретил Некрасов совершенно особый тип мужика – «артиста», мудреца и философа, смышленого и бойкого, что «и сказкой потешит и притчу ввернет». С незапамятных времен дальняя дорога вошла в жизнь ярославско-костромского крестьянина. Скудная земля русского Нечерноземья ставила мужика перед трудным вопросом: как прокормить растущую семью? Суровая северная природа заставляла его проявлять особую изобретательность в борьбе за существование. По народной пословице, выходил из него «и швец, и жнец, и на дуде игрец»: труд на земле волей-неволей подкреплялся попутными ремеслами. Издревле крестьяне некрасовского края занимались плотницким ремеслом, определялись каменщиками и штукатурами, овладевали ювелирным искусством, резьбой по дереву, изготовляли сани, колеса и дуги. Уходили они и в бондарный промысел, не чуждо им было и гончарное мастерство. Бродили по дорогам портные, лудильщики, землекопы, шерстобиты, гоняли лошадей лихие ямщики, странствовали по лесам да болотам с утра до вечера зоркие и чуткие охотники, продавали по селам и деревням нехитрый красный товар плутоватые коробейники. Желая с выгодой для семьи употребить свои рабочие руки, устремлялись мужики в города – губернские, Кострому и Ярославль, столичные – Петербург да первопрестольную Москву-матушку, добирались и до Киева, а по Волге – и до самой Астрахани.
Отец поэта, всячески стремясь к помещичьему достатку, поощрял в своих деревнях отхожие промыслы: грешневские мастеровитые мужики живали в городах, а возвращаясь на Святую в свои деревни, не только исправно платили оброк барину, но и баловали все господское семейство:
Гостинцы добровольные
Крестьяне нам несли.
Из Киева – с вареньями,
Из Астрахани – с рыбою,
А тот, кто подостаточней,
И с шелковой материей…
Детям игрушки, лакомства,
А мне, седому бражнику,
Из Питера вина!
Источник
